Если это письмо воспринималось в проекции, на российскую действительность (что вполне вероятно, хотя даже истоки политики, какой она предстала его автору, он вывел из ватиканских интриг), оно могло найти сочувствие равно как у недовольного приверженца отечественной старины, видевшего корень неприемлемого для него состояния дел в петровских реформах, так и у радетеля преобразований в духе передовых идей европейского Просвещения. Однако со следующим письмом из Парижа, включенным в сборник, первый из них вряд ли бы согласился и остановил на нем свой выбор.
В этом донесении речь идет о «безбожном обществе, которое учреждено для развращения[272] совести человеческой» (л. 121). Такое впечатление сложилось у китайского агента о Собрании проповедников в иностранных местах[273] после того, как его посетил один из миссионеров и склонял обратиться в христианство. Китаец это предложение категорически отверг, будучи убежден, что «человек, который променяет веру, покидает с догматами своими все те добродетели, которые соединены были с прежним его законом, а прилепляется к одним порокам, неразрывным с новою верою» (л. 122). Это суждение подкрепляется в письме аргументами, которые выдвинула просветительская мысль в обоснование веротерпимости, опиравшейся на учение о равноценности всех существующих на земле религий. «Это самое беспутное умствование человеческое, что хотят приводить других в равное с собою мнение о богопочитании. Сверх того, что это дело бессовестное, но еще и само собою невозможное. Проповедовать единство[274] веры то же действительно, что принуждать людей жить в одном климате. Сомнения в том никакого нет, что все различные веры сообразны местному положению. А климаты между собою не заимствуют ничего. Посмотри только, какой образ имеет видимый сей мир, то тотчас уве^ ришься, что нельзя быть одной вере у всех народов. Верам же надобно быть сходственным и с гражданскими узаконо- нениями[275] каждого государства. Христианская вера столько же непристойна в Японии, сколько японская не прилична французским узакоионениям. <...> Китаец в христианской вере будет изверг для гражданского общества: он забудет отца, а помышлять станет только о папе, сие испровергает весь смысл нашего правления, которое утверждается на отеческой власти» (л. 121 об.). Логика этих рассуждений ведет к «еретическому» выводу о преступном, в сущности своей, характере миссионерской деятельности по обращению «язычников» в христианство, которую церковь — и западная, и восточная — испокон веков признавала одной из высших форм служения богу. «Из того следует, — заключает корреспондент, — что посылаемые в разные места проповедники — рушите л и народного покоя и подлежательны жестокой казни по всем народным правам» (л. 121 об.). Соответственно тому же наказанию должны, по его мнению, предаваться и вероотступники; «такой государственный закон <...>, — утверждает он, — может больше пользы принести всему свету, нежели все до сего учиненные наилучшие учреждения» (л. 122). Нетрудно понять, какую взрывную энергию таило это письмо, коль скоро, если продолжить его мысль до логического конца, оно полностью развенчивало многовековую традицию почитания мученичества и подвигов христианских просветителей, несших, как учила церковь, «истинную» веру и с нею спасение «темным», заблудшим язычникам.